Главная » 2010 » Сентябрь » 27 » The call of Randolph Carter - IІ
12:46 The call of Randolph Carter - IІ | |
| Так что прощайте, доктор Линд, сновидец просыпается.Фандом: Г.Ф.Лавкрафт, «Показания Рэндольфа Картера». Название: The call of Randolph Carter Автор: Nejt Бета: Манич Пейринг: Рэндольф Картер/Харли Уоррен Рейтинг: R Жанр: AU, POV Картера, ангст, ужасы. Размер: миди Дисклеймер: мне не принадлежат мир и герои, созданные ГФЛ, и я не получаю никакой выгоды в связи с их использованием. Саммари: AU. Картер находит в себе силы разговаривать с неведомыми и заключает с ними сделку. «Дорогой д-р Линд! Телеграмма, посланная мной день тому назад, не вполне отражает наше бедственное положение. Мы крайне нуждаемся в вашей помощи. Я, разумеется, не прошу вас приехать – это самоубийственно – но прошу вашего совета. Мне известно, что вы вместе с Харли Уорреном работали над исследованием неких материй, отличных от человеческих, неких существ, которые в его записях именуются Древними. Уоррен, ограждая меня от запретных темных троп, не посвятил в свои исследования полностью, и я был бы благодарен ему, если бы не то положение, в котором мы оказались сейчас: я напоминаю себе юнгу, посреди плавания получившего во владение корабль после гибели всей остальной команды. Мои знания скудны катастрофически, и я не сумею спасти ни Уоррена, ни себя, ни других людей, если не буду в курсе деталей исследования. Возможно, вы занимались этим не один год, и я не прошу снабжать меня десятитомными трудами; прошу лишь, чтобы вы подробно рассказали, как можно изгнать тварей, раз взявших наш след. Я понимаю, что мы с Уорреном, скорее всего, были первыми, кто испытал влияние этих… Древних на практике, и я буду счастлив рассказать вам подробнее о экспедиции, о нашем самочувствии, о моем договоре, о телефонах, которые звонят. Но заклинаю вас всем самым святым, помогите нам, потому что иначе Уоррен, скорее всего, умрет, а я стану ключом. Пятый день заключения, и я нахожу свое состояние сомнамбулическим. Я сплю по пять часов в сутки, выбрав время так, чтобы часы моего сна не пришлись на часы наибольшей активности любых подземных тварей. Всю свою не слишком долгую жизнь мне требовалось около девяти часов, чтобы выспаться, и мне кажется, что я не слишком силен для подражательств великому полководцу. Нет, меня не клонит в сон, как клонило в сон в предшествующей всему этому жизни; вероятно, я похож на крысу, которая, будучи даже голодной, не возьмет еду, если с каждой попыткой её ударять током: сны мои настолько отвратительны и приходят так скоро, стоит мне закрыть глаза, что я боюсь потерять реальность. Несмотря на колоссальную усталость, я не нахожу в снах успокоительного черного забытья; напротив, это чересчур красочные видения. Я начинаю бояться, что это может привести к ухудшению моего не только психического, но и физического состояния. Каждая минута моего бодрствования принадлежит обороне. Я учусь разбирать омерзительные книги из библиотеки Уоррена с подавляющей скоростью, с отчаянием отбрасывая бесконечную шелуху, ничем не могущую помочь нам. Наш дом защищен теперь бесконечным количеством пиктограмматических рисунков, расхваленных множеством народов через уорреновы книги как средство для изгнания потусторонних сил, страницы Библии прочно заселили двери и коридоры. Я не считаю все это достойной защитой. Уоррен ссылается в своих записях на несколько немецких книг, язык которых позволяет мне их прочесть, и я изучил две из них за авторством Иоганна Тритемиуса, «Книгу анхра» и «Тодоте», прибавив их гравюры и описания обрядов к пантеону моих ночных кошмаров. Да, в них абстрактная сила именуется древним неназываемым, но автор более увлечен описанием последствий силы, нежели силы, и в любом случае, обряды, связанные с этой силой, включают в себя ужасающие по своей жестокости человеческие жертвоприношения и в нашем случае становятся абсолютно бесполезными. Есть ли возможность провести обряд защиты без человеческой смерти? Я могу отдать немного своей крови, или, в крайнем случае, приманить на окно птицу. Уоррен физически чувствует себя неплохо, хотя и отказывается категорически от ломтиков консервированной телятины. Я вкратце описал его состояние в телеграмме; могу прибавить, что белый налет, которым была покрыта его одежда, не принадлежит известным на земле веществам. Харли безумен. Он поседел от нечеловеческого ужаса, он потерял разум от того, что увидел – а может статься, его каким-либо другим способом отобрали эти твари. В последние месяцы я немного боялся Харли Уоррена: некоторые действия его казались мне нелогичными, некоторые движения пугали, но теперь я думаю, что все это только признаки моей мнительности. Сейчас мне страшно думать, что все нынешние его поступки связаны в лучшем случае с остатками мыслей, с хаотичными, случайными побуждениями. Тем не менее, он понимает почти все, что я говорю, если это обращено к нему и не связано с науками или любыми абстракциями; в любом случае, понимает и реагирует на интонацию. Он способен на нечто, что я осмелюсь назвать логическим мышлением. Он странно зависим от меня, необычайно буквально выполняя малейшие мои указания (если они не касаются консервированной телятины), очень боится остаться одному в любой комнате, даже ярко освещенной; сны его, видимо, не всегда кошмарны, но если случается так, то последствия просто ужасны: я даже не могу сразу разбудить его, он словно прекращает быть и спящим, и бодрствующим, глаза его открыты, но он ничего не видит, пытается расцарапать себе лицо и не щадит меня, когда я пытаюсь помешать ему. Позже, когда он приходит в себя, то уже не подает никакого знака, что вовсе помнит о своих снах (как бы я хотел, чтобы так оно и было, и как бы я хотел не помнить своих), и почти бессловесно пытается дознаться, откуда у меня синяки и царапины. Мне особенно горько оттого, что он сохранил в себе так много Харли Уоррена, которого я помню: мимику и жестикуляцию, ряд мелких привычек, заботливый и отчаянно, безрассудно храбрый нрав. Я надеюсь, что ещё можно что-то сделать, как-то вернуть его в прежнее состояние. Я мало могу рассказать о том, что он видел. Голос, что звучал из трубки той ночью, нельзя назвать голосом в полной мере. Словно говорить попыталось нечто, не имеющее связок и языка, не произносившее ранее вовсе никаких слов. Оно говорило по-английски, но фразы были очень коротки и отрывисты. Оно словно бы…приспосабливалось к тому, о чем узнало впервые… оно не знало слова «человек», не знало, что спустившийся Уоррен был человеком, оно называло его так же, как называл в трубку я, Уорреном. Но оно поняло, что Уоррен живой, поняло, что он может умереть и собиралось убить его. У этого разума – мерзкого, неназываемого, но разума – есть категории «жизни» и «смерти», более того, оно или они понимают, что значит ложь, ибо предостерегли меня не лгать им. Более того, они сказали, что «знают о нас», знают, что мы можем лгать. Я никогда не относился к людям плохо, по большей части они были мне безразличны, но все же нельзя отрицать, человечество за свою историю доказало, что лживо… из чего я вывожу, что это не первая их встреча с человеком. Возможно, у нас все-таки был предшественник или предшественники; возможно, они сумели обмануть их и выжить, сохранив и жизнь, и душу, и рассудок. Может быть, они оставили записи. Знаете ли вы что-нибудь о попытках такого рода? Уоррен не знал о них, он называл первооткрывателями нас. Кроме того, они сумели разговаривать со мной по телефону, видимо, поняв, как им пользоваться, из наблюдения за Уорреном. Все вместе это величайшая мимикрия…и более того, уходя, я сбросил вниз свой телефонный аппарат, а Уоррен также вернулся без своего. Я не знаю, как им это сейчас удается, ведь разговор по телефону возможен только в случае наличия провода, соединяющего его со станцией, и электричества; стоит мне представить, как этот голос, что я слышал, звонит на станцию и просит телефонистку соединить его с нашим номером, как я встаю в тупик. Они сумели как-то избежать этого и они, без сомнения, следят за мной и Харли при помощи телефонов, тому доказательство случай на вокзале, когда рядом с нами зазвонил автоматический телефон как раз в момент покупки билетов…если бы я взял трубку, то, наверное, меня убили бы. Впрочем, вполне вероятно, что они просто играли, как кошки с мышью. Мне пришло в голову, что они свободно перемещаются под землей и могут как-то использовать телефонные кабели. Честно говоря, после этой мысли я стал побаиваться всех электрических приборов в нашем доме: могут одно, сумеют и другое; подвал же и примыкающая к нему коллекция и библиотека вечные источники ужаса. Спасая Уоррена, я подписался быть ключом, их слугой, элементом входа в этот мир. Они злы и безжалостны, и люди могут жестоко поплатиться за мой выбор. Дверь уже есть, сказали они. Ключ и дверь. Эти слова не единожды упоминаются в записях Уоррена и многих книгах, но слова расплывчаты, похожи на какие-то полусказочные пророчества. Заклинаю вас, если вы хоть что-то знаете о двери, скажите это, и, если решитесь, уничтожьте ее. Возможно, нам это не слишком поможет, но им хоть ненадолго спутает карты. Спутать карты, говорил Уоррен, самое худшее, что может с тобой случиться, если ты отправляешься в путешествие. Пусть их путешествие оборвется так внезапно, как это возможно, пусть их выкинет в «безвременье за дальними Гранями», конечную точку всего и вся, как пишет Тритемиус. У нас в доме очень много телефонов. Уоррен любил технику, любил восхищаться человеческим гением и очень верил в него, и благодаря этому молчаливые десять глаз уставлены на меня чуть ли не в каждой комнате. Если же они заговорят, то мне придется выбросить вперед правую руку, снять трубку, поднести её к уху и заговорить, а на это я, говорю с уверенностью, буду неспособен. В любом случае, не избежать худшего: если я и буду молчать, то вряд ли будет молчать то, по другую сторону провода…в проводе…в трубке… Я сижу в кабинете на втором этаже, в восточном его углу, за столом, который я немного передвинул, привалившись спиной к стене, положив на колени арабский фолиант, который раскрасил Харли, и пишу, используя его твердую обложку как столешницу. Вокруг меня разложено все, что мне необходимо: книги, дневники, чистая бумага, чернила и ручки; Харли без удивления принял мое перемещение и теперь с удовольствием устраивается на полу. Я ничего ему не говорил, но он, видимо, понимает, в чем дело, и сидит так, чтобы не высовывать носа из-за массивного и длинного стола. Я прошу у вас помощи, доктор Линд. Вы не знаете меня и не обязаны помогать мне, но прошу вас, помогите, ведь от этого зависят не только наши жизни, но и ваша, и жизни других. Вы являетесь третьим в на редкость скверной затее, и, молю, идите до конца, не отворачивайтесь в тот момент, когда вы так нужны! С уважением, Рэндольф Говард Картер.» «Дорогой доктор Линд! Спешу сообщить вам, что седьмой день заключения не принес ничего особенного, кроме разве что того, что я решился вынести телефон из спальни, не то в этом доме стало бы на одного сумасшедшего больше. Я устроен так, что все же предпочитаю кровать креслу или полу, и скудные часы, отведенные моим кошмарам, считаю уместным проводить со всеми удобствами. Прошу прощения за неаккуратный почерк, дорогой доктор, хотя если вы разбирали каракули Харли, то мои должны понять. У меня хороший почерк, моему брату меня всегда ставили в пример. Интересно, где он сейчас: я пришел к выводу, что про свою семью почти ничего не помню. У нас был огромный дом, окруженный старыми деревьями. Ещё помню звон больших напольных часов: корпус был из такого древнего, полированного дерева, всегда холодного на ощупь. Это были очень хорошие часы, доктор Линд. Я думаю о том, что прогресс должно запретить раз и навсегда. Представьте, что люди изобрели бы такие волны, которые передаются на любое расстояние без станций, или протянули бы толстенный телефонный провод по дну морскому, такой, чтобы выдерживал вес воды, и тогда телефонировать можно было бы с континента на континент. Как там в Париже, не идет дождя? В Аркхеме солнечно. Тогда бы мне пришлось позвонить вам. Это было бы необходимо: быстрый способ узнать все, что нужно, услышать слова утешения, вылечить Харли, дав ему вон тех таблеток с нижней полки аптечки, посмотрите внимательнее, мистер Картер, они у всех должны быть, нарисуйте треугольник и круг, мистер Картер, и ткните ими тварям в то, что заменяет им морды, они и рассыпятся. Рад был вам помочь, мистер Картер, а теперь извините, у меня прием, перезвоните после обеда. Я никогда не смогу взять в руки телефонную трубку. Но телефон я все же вынес, вынес вместе с тумбой, на которой он стоял, накрыв его тканью. Если бы я мог позвонить вам, я бы умер от сознания того, что спасение близко – и недосягаемо. Не убивайте меня, доктор Линд, не звоните мне. За завтраком, вознеся молитвы Апперу и расправившись с должным количеством пищи (никакой телятины в тарелке Харли), мы изменили своему обычному маршруту: я попытался навести порядок в наших циклопических запасах провизии вместо того, чтобы подняться в кабинет и продолжить разбор книг. И – о чудо, достойное быть увековеченным в чернилах и бумаге! – Харли извлек из одного из ящиков бутылку, сильно зазвеневшую при этом от столкновения с боками своих соседок. «Ведь ты точно не заказывал виски, да ещё и такого скверного, ко всему ты и не платил за него; нельзя объяснить это кроме как тупостью ослоухого мальчишки или тем, что лавочник, упаковывая нашу провизию, свернул шею одной из овечек в этом ящике, но, в любом случае, как считаешь, что нам с ними делать?» - произнес мой друг. Ну, на самом деле он спросил: «Картер?», но я все понял. По зрелому размышлению бутыли были оставлены на непредвиденный случай, ящик задвинут в дальний угол, а извлеченная бутылка изъята у Харли. Признаюсь честно: за свою недлинную жизнь я не употреблял крепкого алкоголя, и Харли был согласен со мной: нет ничего лучше, чтобы на время сойти с ума, а потом и не вспомнить всех дел, что ты натворил. Уоррен, ты все-таки ошибался: я все прекрасно помню, каждую минуту, и так отчетливо, словно я всю эту неделю спал, как обычно. Необыкновенная бодрость духа, фантастический душевный подъем наполняют меня, и если бы я умел писать обеими руками, то одной я строчил бы это письмо, дорогой доктор, а другой составлял план нашего спасения. Теперь я вижу, что нет ничего проще: я уже вынес телефон из нашей спальни, вынес вместе с тумбой, на которой он стоял, – я могу быть достаточно сильным, если мне вздумается, – накрыв ярким индийским покрывалом из гостиной. Мне даже почти не было страшно. Очень веселое покрывало – там слоны и райские птицы. Не буду я приманивать птицу, это мерзко, разве она не живая, лучше немножко порезать себе руку и добыть крови для пиктограммы, той, что попроще, над которой не надо закалывать в полнолуние принцессу-девственницу. Теперь нарисовать её в коридоре, в центр сдвинуть тумбу с телефоном, и вуаля. Я ещё немножко её доработаю, такая только на призыв годится, но я же не глуп: отражу все зеркально, и тварей выбросит в Нигде и Никогда. Не путайте себе карт, как говорил милый Харли, не связывайтесь с Рэндольфом Картером, великим оккультистом и выдающимся змееловом. Я отвратительно пишу письма, месье Линд, герр Линд, они вечно такие путанные, да и дневники ничуть не лучше. Харли был гораздо аккуратнее, только почерк у него ужасный, а половина страниц зашифрованы, а ещё немножко – на арабском, вот ведь чертов язык, даже гласных нет. Я тут где-то писал письмо к потомкам-второоткрывателя>м, чтобы не ходили по кладбищам и не спускались по лестницам, и куда-то его потерял. Так жаль. Оно где-то на столе, наверное, а может, я один раз унес его в спальню, и оно теперь где-то там. Моя память портится, доктор Линд, какие порошки мне нужно принять? Харли смотрит на меня так странно. «Что с тобой? В порядке ли ты? Ты такой деятельный, хотя все это время еле-еле копошился в книгах и записях. Ты меня пугаешь». Ну вовсе нет, Харли, какая глупость, я чувствую себя лучше, чем когда-либо. Вот такой я настоящий, а до этого я спал. Картер-сновидец, приснит себе и другим любую жизнь. Знаете что, а это ведь идея. Попробую-ка я заснуть, доктор Линд, и уничтожу их всех вовсе просто и легко, а потом создам замок в Шотландии, обязательно с камином в библиотеке, и мы с Харли будем там жить. Никакой магии там не будет, ни в коем случае. И вы уж извините, доктор Линд, но вас тоже – вы не отвечаете мне целую вечность, вы вовсе не хотите нам помогать, вам просто нравится смотреть, до чего нас довели ваши ученые изыскания, Харли слишком часто про вас упоминал, хотя бы даже в этом и не было особой нужды для того или иного рассказа. Вы мне не нравитесь. Так что прощайте, доктор Линд, сновидец просыпается. То есть, засыпает. Без уважения, К.» «Дорогой доктор Линд, Я не знаю, каков по счету сегодняшний день заключения. Пробуждение мое было ужасно, и только сейчас, через изрядное время, я могу ровно писать и соединять свои мысли воедино. Физические же ощущения были сродни тем, когда я шел с кладбища, убегая от произошедшего со мной и Харли. Почему-то болела левая рука – почему, я понял позже. Я не помнил ровным счетом ничего из произошедшего – вчера?, я не мог понять даже, сколько часов я спал, и не могу понять до сих пор. Солнце сейчас заходит, но проспал ли я восемь часов или больше суток, мне неизвестно. Знаю одно: я не выспался, хотя нет, знаю и второе – снов своих я впервые за это время не помню. В первый момент я был уверен, что произошло худшее – твари все-таки прорвали защиту; немного разубедил меня разве что Харли, спящий рядом с самым мирным видом. Возможно, требуется пояснить, что с начала заточения о том, чтобы спать в разных комнатах, и речи идти не могло, а его спальня ближе всех к кабинету; в итоге Харли остался при своей привычной кровати, а я перетащил для себя из кабинета не слишком широкий, но довольно легкий и мягкий восточный диванчик; хотя мои периоды сна чрезвычайно коротки и довольно мучительны, иногда Харли перебирался ко мне, если почему-либо ему было боязно засыпать одному, а я замечал это только при пробуждении. В первый раз он меня изрядно напугал, но теперь, если бы я вовремя его не увидел, то, наверное, окончательно сошел бы с ума. Только дойдя до кабинета, я нашел довольно подробное объяснение произошедшему. Из-за своего глупого... любопытства? Не знаю даже, как и назвать, - я потерял счет времени и минимум восемь часов. Пакость была вылита в канализацию, одна бутылка за другой. Но достигнуть кабинета было для меня нелегко: только выйдя из спальни и уже повернувшись налево, собравшись сделать первый шаг по коридору, ведущему к кабинету, библиотеке и лестнице на первый этаж, как я снова чуть не лишился чувств – там, дальше, в конце коридора стояло красное привидение, всё словно нитками стянувшее к себе со стен и пола тонкие багровые полосы. Я ухватился за ручку двери, чтобы не упасть; немедленно же вылетел из спальни Харли и встал передо мной, сжав кулаки и глядя на чудовищного призрака. - Подражание природе не всегда есть залог правдивости, - проговорил он, и я в страхе внимал его бесцветному голосу: Харли снова не осмысливал то, что произносит. – Подражание вовсе не правдиво, потому что только повторяет, искажая. Не у всех есть смелость созидать. Он сделал шаг вперед, и я на ватных ногах рванулся к нему. - Нет, Харли, назад, прячься! Но он как будто не слышал, - а во время таких «приступов» он действительно вовсе не воспринимает окружающую реальность, - и не просто продолжил идти на маячившую впереди фигуру, а ещё и ускорил шаг, и - боже мой - у меня с собой даже не было никакого оружия, никакого амулета или револьвера. Кое-чему меня это происшествие научило: теперь револьвер с полным барабаном у меня всегда заткнут за пояс. Я настиг его и попытался оттолкнуть, Харли споткнулся и мы вместе полетели вперед, прямо в нити, растянутые призраком; Харли неловко махнул рукой, и багровые призрачные покровы упали, оказываясь индийским покрывалом. Нашему взору предстала тумба из кабинета, увенчанная моим вечным врагом – телефоном. Мы лежали на полу под тумбой. Я провел пальцем по багровой ниточке – она была сухой, шершавой и немного крошилась. Кровь? Я перевел взгляд на свою левую руку: два глубоких, плохо забинтованных пореза чуть выше запястья, с другой стороны руки. Харли испуганно посмотрел на меня – - Картер? Я повернулся и обнял его, прижавшись пылающим лбом к прохладной щеке. - Все в порядке. А телефон равнодушно скалился сверху, и это была моя вина, что я вытащил его в коридор да ещё и нарисовал вокруг совершенно несуразную пиктограмму, никогда не видел столько глупых ошибок в одной защите подряд. Уоррен удивился бы, насколько я выучился - всего за неделю - черной магии. Но у меня был стимул, Харли, поверь мне. И совсем немыслимо было оттаскивать тумбу так далеко по направлению к лестнице, да ещё и накрывать пледом! Это я во всем виноват, мне и отвечать. Позже, прочтя записи, я счел свои действия, хоть и совершенные в помрачении, с этой стороны дела весьма разумным: смотреть на телефон так близко я и вправду не сумел бы. Но позже плед можно было сдернуть! Ведь худшая опасность – та, о которой не знаешь, та, которую не можешь назвать. Не имеющая имени. Свои записки, созданные без контроля собственного разума, я уничтожил – в жизни не видывал худшего бреда и мерзости. Хорошо хоть, я в исступлении не изрисовал дневников Харли, как недавно сделал с одним фолиантом он сам, несчастный скорбный рассудком – иначе наши призрачные шансы на спасение упали бы почти до нуля. В самый первый день я пробовал показывать Харли дневники – я ещё надеялся, что его разум не стерт, а просто омрачен, может быть, даже временными вспышками безумства. Он не смог прочесть ни слова, он смотрел на собственные записи с веселым недоумением, словно не мог уразуметь, что это такое вовсе. Однако возить карандашом по бумаге доставило ему удовольствие, и он сел «писать» мне письма, запечатывая их, одно за одним, и «отсылая» через стол в кабинете (к слову сказать, стол мы передвинули обратно – телефона в кабинете теперь нет, и страх хоть немного отступил). По моему недосмотру бумага у Харли кончилась – а может, ему и просто надоело писать письма – и он принялся за так кстати лежавшую на столе книгу, раскрытую на середине. Когда я, блаженно избавленный от «получения» писем, поглощенный дневниками и собственными записями, наконец соизволил поднять голову и взглянуть на Харли, книга уже была загублена листов на двадцать минимум: он аккуратно закрашивал арабские закорючки, словно бы вычеркивал лишнее, и страница превращалась в сплошной белый лист, прерываемый маленькими темными прямоугольничками и редкими пощаженными закорючками. Харли получил строгое внушение и пачку бумаги, а я стал рассматривать попорченную книгу: то тут, то там он оставлял одну, две, три закорючки, здесь нетронута была целая строка, дальше – почти пол-абзаца; это выглядело так, будто он составлял некое..послание, которое не так просто поместить в конверт. Впрочем, я не обманываю себя: когда я попросил Харли прочесть одну из строчек, он только неуверенно улыбнулся. Почему я все ещё надеюсь на его помощь? Сам не знаю. Может быть, это сила привычки. Страха внутри кабинета убавилось, зато теперь мне трудно достигать лестницы. Телефон «перекрыл» мне путь вниз, оставив свободными только кабинет, «верхнюю» библиотеку и спальню – если не поворачивать голову налево каждый раз, когда выходишь из библиотеки, и как можно меньше смотреть вперед, когда идешь в нее из спальни или кабинета. Я все равно кляну себя – почему я вечно настолько глуп? Нас может спасти только чудо. Предметы ещё прибавили в четкости. Резко дерну головой – и мир разобьется. Как я хочу спать, доктор Линд. Спать нельзя – потому что я терял время, спать нельзя – потому что без десять полночь. Раздумываю о том, чтобы перенести сюда запасы провизии и окончательно перебраться на верхний этаж – земле я не доверяю. Знания и сведения в моей голове превращается в кашу: виновата, наверное, спешка, но это в любом случае плохо. Делать перерыв может быть опасно, доктор Линд, мои перерывы – письма и разговоры с Харли, короткий сон и торопливая еда. Конверты Харли расползлись чуть не по всему верхнему этажу: на столике и кроватях в спальне, на книжных стопках и белыми пятнами на полу в библиотеке, на столе и полу кабинета. Он все ещё уверен, что отправляет их: понятия не имею, кому и куда, но несчастный мой безумный друг просто не может уяснить, что его «письма» никуда не деваются из нашего дома, что им просто некуда деться – они не могут попасть в сумку почтальона, всего лишь переправившись через кабинетный стол, они вообще не могут попасть к почтальону. Но это занимает его, и я рад, что Харли все меньше вспоминает о той ужасной ночи; теперь он почти не замирает, как статуя, напряженно всматриваясь в ту или иную точку пространства, не говорит этих длинных фраз, словно плохая граммофонная пластинка, да и жуткие, превосходящие все человеческое разумение кошмары ему почти не снятся – как бы я хотел, чтобы и из моих снов исчезли белый дым и телефонные трели. Ранее я обманывал себя, что пространные, вроде бы логические фразы Харли есть показатель разумности, показатель улучшения, быть может, но теперь понимаю, что это совсем не так. Также я понимаю, что если Харли и придет в себя когда-нибудь – когда он придет в себя, я хотел сказать, - он будет другим человеком. Я не знаю, вспомнит ли он меня – как Рэндольфа Картера, близкого друга, жившего с ним в одном доме, делившего досуг, помогавшего в исследованиях; стыдно признаться, но подчас я испытываю какое-то эгоистическое удовольствие от того, что сейчас Харли полностью принадлежит мне, и делить его с кем-то вроде вас незачем: он знаком с тысячей людей в разных частях света, множество приключений, в том числе и любовных, дожидается его обещания вернуться. Я же никогда нигде не был и почти ни с кем не общался, кроме него, и, сказать по правде, не испытываю желания общаться хоть с кем-нибудь кроме Харли и в будущем. Если у нас будет будущее. Иногда я даже не надеюсь на то, что он вспомнить меня, иногда мне это, напротив, кажется возможным. Например, когда пару часов назад Харли пришел в библиотеку, где я безнадежно и тупо углублялся в хитросплетения немецких слов, и мы будто вернулся на несколько месяцев назад, когда он ещё не так увлекся своими гибельными исследованиями, приведшими нас к столь ужасному результату, когда я спокойно останавливал взгляд на изящном медном корпусе библиотечного телефонного аппарата. - Картер. Я поднял голову - Харли протягивал мне одно из своих запечатанных писем. - Картер, - требовательно повторил он. Мне стало стыдно при мысли о том, что он «написал» их штук, наверное, с полсотни, и каждое отдал мне, а я до сих пор не открыл ни одного. Почему? Потому, что знал, что там не будет слов? Не будет мыслей? Потому что это бессмысленно – читать письма, которые не были написаны? Я взял письмо и распечатал конверт; медленно извлек сложенный втрое лист бумаги. Развернул его. Харли смотрел на меня с предвкушением. Внутри было очень много прочерков, завитушек, острых углов – словно кто-то проверял карандаш. Я пробежал письмо глазами, делая вид, что читаю. - Очень интересно, Харли, - сказал я с одобрением. – хорошо написано. Харли переводил взгляд с меня на лист, с листа на меня, а я лихорадочно думал, что именно мне нужно сделать. - Картер, - просительно произнес он, водя пальцем в воздухе. Потом показал на письмо и неловко улыбнулся. - Вслух? – догадался я, сам не зная, как. – Прочесть его вслух? Прочесть? Харли радостно кивнул. Я барахтался в растерянности, словно щенок. И что же мне прикажете делать? Я посидел ещё немного, смотря в камин, затем встряхнул лист и медленно начал говорить: - Дорогой Картер! Это случилось в Африке, когда я приехал в Марокко… Я повернулся к Харли – тот как можно удобнее устроился в своем кресле, внимательно слушая. Сейчас он благосклонно кивнул – все верно. И я продолжил: - …когда я приехал в Марокко, чтобы участвовать в третьей экспедиции по поиску легендарного, сказочного Незримого Города в пустыне Сахара, раскинувшейся на многие мили жары и солнца… Харли прикрыл глаза – он слушал, может быть, мечтая, может быть, вспоминая, если у него есть подобие памяти; он сидел спокойно, словно греясь в каминных отблесках, и это словно бы значило, что я пока нигде не сделал ошибки. Милый мой Харли Уоррен, мне не нужны записи: зная начало, я не мог сделать ошибки, потому что хорошо помню каждую историю, которую ты рассказывал мне, помню эту самую каминную решетку, которую я машинально изучал в то время, помню пламя, лижущее её кованые завитки, превращающее решетку в огненных джинов, песчаные бури, индийских танцовщиц – синематограф твоих слов. И теперь ты смотрел на эту решетку, а я уже без труда рассказывал тебе о твоих приключениях, извлекая их из собственной памяти. «Слушай мой голос». - …верблюды падали один за другим, и погонщики были в ужасе, собираясь повернуть обратно: «здесь зло, здесь шайтан», - говорили они, и, хоть мы уговаривали их, убеждали, угрожали, они все равно ушли, оставив нас там, где мы были, даже не взглянув на белые башни и стены, колышущиеся далеко у горизонта… Слезы стояли у меня в горле, но Харли свернулся в своем кресле, не засыпая, а ожидая продолжения, и я вчитывался в хаос завитков и неровных линий: там были пустыни, незримые города из белого камня, жара, путешествия, ночи в библиотеке, горящий камин, решетка, неторопливые рассказы Харли, его рука на моем плече, добрая насмешка – спать будешь в кресле? - и другие немыслимые древности. Полночь. Харли давно уснул под мои рассказы. Из угла на нас безобидно раздувает капюшон змеиное чучело. Помню, один раз я испугался его, когда натолкнулся на этот трофей в полутьме. Не следует бояться мертвых, они не причинят тебе вреда. Не следует бояться, не следует, не следует, у них хотя бы есть имена. Бойтесь живых и бойтесь безымянных. Как вас зовут, доктор Линд?» «Дражайший доктор Линд, снова неровный почерк, но сейчас мой ум кристально чист. Кажется, мы спасены. Кажется, доктор Линд, я нашел ещё одну книгу. И что-то подсказывает мне, что она сыграла в нашей истории решающую роль. Харли называл её «NeNoI». Поразительная книга. Абсолютно поразительная. Она выглядит так… так некрасиво…так… невнушительно… такие книги о магии должны быть переплетены в полусгнившие доски, обтянутые змеиной кожей, с инкрустацией черными бриллиантами… по крайней мере, они должны внушать страх, когда смотришь на них, и отвращение, когда начинаешь читать – как те средневековые немецкие трактаты Тритемиуса. Мимо этой книги я прошел бы в букинистической лавочке, даже не заметив её – она неприметна, она настолько.. обыденна. Мне все кажется, что я раньше где-то видел её. Возможно; у Харли такое множество книг и они все время лежат, где попало, может быть, я и правда раньше видел её, может, даже открывал. На первый взгляд она не привлекает внимание: стоит раскрыть её на любом месте, как увидишь очень ровные и мелкие, но без сомнения рукописные строчки, время от времени сдобренные простейшими схемами. Книга написана на французском, и это современный французский, хотя год издания – скорее, переписи - не значится; в начале же сказано, что перед читателем перевод с арабского. Сейчас я прервал её изучение, чтобы написать вам это письмо, но сразу же по окончанию я продолжу тщательное чтение, и уверяю вас, мой неумный доктор: я вытащу и себя, и Харли. Произошедшие события я записываю так, как помню их, слово в слово, не упуская ни малейшей детали: только так может действовать человек, считающий себя ученым; ранее же я был чересчур небрежен. Я – мы с Харли – нашли её у входной двери. Там лежала наша одежда, та, в которой мы были на кладбище: я хотел сжечь её, но это необходимо делать на улице, не в доме же, а выходить наружу нам не стоит; и я решил, что не будет большого вреда, если она просто будет лежать у входной двери, места, где мы бываем реже всего, грязная и скомканная, накрытая мебельным чехлом. Сегодня после завтрака я от отчаяния, что поиски мои никуда не ведут, решился провести повторный анализ белого порошка, которым был покрыт пиджак Харли, и, преодолевая внутреннюю дрожь, пошел к двери; Харли, как обычно, сопровождал меня. Я откинул чехол – одежда лежала, как я оставил её лежать, только грязь высохла и закостенела, превратив тряпки в подобие извращенных скульптур. Белый налет никуда не делся, и я уже нагнулся, чтобы взять пробу, как заметил под пиджаком торчащий уголок книжной обложки. Я очень удивился, но все-таки вытащил находку: до сих пор понятия не имею, откуда она там взялась; я в таком восторге, что склонен списать э то на счастливое провидение, на перст судьбы, резко сменившей гнев на милость. То, что я достал, выглядело, как я уже говорил, очень непримечательно: небольшая, чуть меньше, чем в одну восьмую, книга с клеенчатой черной обложкой, с обтрепанными углами, чуть надорванным переплетом; она не слишком толстая, в ней с небольшим триста страниц. Одно только меня немного смущает – когда я обернулся, чтобы показать находку Харли, его рядом уже не было. Понимаете, доктор Линд, он почти не может отойти от меня, а тут ему с чего-то вдруг вздумалось сбежать. Я взял книгу подмышку и, забыв про пробу, двинулся в сторону гостиной; потребовалось обыскать полдома, чтобы, в конце концов, найти Харли в спальне, узурпировавшим мой диванчик и выглядящего самым жалким образом. Он почти напугал меня. Даже забившийся в первый день за кресло в гостиной, зажавший в кулаке осколок дверцы шкафчика он был Харли Уорреном, человеком с железными нервами. Этот же Харли боялся. Он боялся так, что по одному его виду можно было понять: мой сильнейший страх просто ничто по сравнению с тем, что он сейчас чувствует. Я был раздосадован. - Да что с тобой, Харли? В чем дело? Дурачок все хуже вжимался в стенку, будто я был каким-то… нет, тигров Харли не боялся… змей тоже… будто я был кем-то таким, кого он очень сильно боялся. В глазах у него был такой животный ужас, что я пришел в замешательство. Я положил книгу на столик и осторожно забрался рядом: Харли умудрился занять столько места, сколько хватило бы разве что воробью. Он уже даже смотрел не на меня, а куда-то в сторону, и неожиданно какая-то иррациональная жалость затопила меня с головой, словно где-то внутри убрали невидимую преграду. - Из-за одежды, да? – спросил я более для себя, чем для него. – Мы к ней больше не подойдем. Потом мы даже сожжем ее. В огне, совсем уничтожим, ни клочка не останется, я обещаю. Харли безучастно принимал мои слова и объятия; голова его лежала у меня на плече, а взгляд был направлен в никуда, чуть-чуть правее открытой двери. Я утешал и убаюкивал его, хотя где-то внутри меня точила смутная мысль, что надо быстрее садиться за найденную книгу. - Нам едва хватает отмеренных дней, - тихо и тускло произнес Харли, а я уже приучился не вздрагивать. - дней на пристойные радости настоящего и на размышления о будущей жизни. Несколько дней назад, подумать только, я даже записывал этот бред достойного жалости сумасшедшего. - Когда даже при самой… - он говорил так тихо, что, не произноси он слова почти рядом с моим ухом, я, быть может, и не услышал бы их; Харли смотрел в никуда, и в его всегда безразличном голосе, в пустой игре пустого сознания мне причудилась какая-то тоска. – при самой бережливой трате нам едва хватает отмеренных дней… Его рука нашарила мою, но он не вцепился мне в запястье или предплечье, как делал обычно, а просто взял за руку, ладонь, как берутся за руки дети или юнцы, переплетая свои и чужие пальцы. - …зачем же отнимать их… - продолжал Харли, скатываясь в шепот. - зачем употреблять на горе и гибель себе и другим?.. Клянусь вам, недобрый доктор Линд, на секунду мне даже показалось, что рядом со мной настоящий, обычный человек, который тысячу лет назад клал руки мне на плечи, рассказывал, ловил брошенную в него для проверки ручку, у | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |